Евгений Евтушенко. "Певшая от имени молчащих"

Катя ЯРОВАЯ. 1957, Свердловск – 1992, Новосибирск

Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»

Иногда хватает нескольких строк, чтобы понять, кто – поэт, а кто – нет. Вот всего четыре строки Кати Яровой об отце, который ушел из семьи в ее детстве:

Ты уходил куда-то далеко –

А я на кухне грела молоко.

Ты уходил куда-то на века

И сдул меня, как пенку с молока.

Тут двух мнений быть не может. Поэт.

А как тонко и щемяще, без упреков и восхвалений сказано у нее о разнице между теми, кто предпочел уехать, и теми, кто предпочел остаться:

Ты глазами провожаешь

Всю загадочную Русь...

Ты не столько уезжаешь,

Сколько я здесь остаюсь.

Она родилась в бывшем Екатеринбурге, и родители назвали ее Екатериной, может быть, из духа противоречия, потому что город тогда носил имя одного из главных большевиков, виновных в убийстве царской семьи, – Якова Свердлова. И характер у нее был такой же – сплошной дух противоречия. Но так длинно – Екатериной – ее никто не звал, все – Катей.

И подписывалась она: Катя Яровая, хотя, наверное, ее поддразнивали как однофамилицу героини из знаменитой некогда пьесы Константина Тренева «Любовь Яровая». Но вряд ли бы Катя нашла общий язык с молодой учительницей, ставшей несгибаемой большевичкой: у Кати в отличие от нас, шестидесятников, уже не было иллюзий насчет «комиссаров в пыльных шлемах». А если бы ее муж, отец их единственной дочки, режиссер Валерий Рыбаков, и поставил эту пьесу, то, скорей всего, из авторской героики сделал бы нечто трагико-пародийное, как это сейчас повелось, хотя кто знает...

Себя она описывала с достаточным чувством самоиронии, едко, но гордо, независимо.

Некоторые поэты из Катиного поколения упражнялись в высокомерном стебе по поводу наивных иллюзий нашего поколения. Но у поколения Кати так же, как у нас, оказались свои разбитые иллюзии. Она надеялась, что как только не станет высмеянных ею ЦК, цензуры, однопартийной системы и социалистической экономики, то жизнь сразу волшебно переменится.

Свое поколение Катя называла поколением семидесятых. Они были из другого измерения, чем мы, шестидесятники, и в этом не виноваты. Они не пережили ни радости Победы, ни энтузиазма целинников, ни ошеломившей, но и обнадежившей многих речи Хрущева против Сталина, ни вспышки раскрепощения на фестивале молодежи, ни восторга при взлете Юрия Гагарина, ни бескорыстной романтики Братской ГЭС – первой гигантской стройки, где не работали заключенные, ни воодушевления тысяч слушателей поэзии на стадионах...

Семидесятники созревали в годы тошнотворной скуки, диссидентских процессов, оккупации Чехословакии, войны в Афганистане, параноидального выискивания цензурой малейших аллюзий. Мы успели прорваться в крепость соцреализма и вели там уличные бои, но для семидесятников крепостные ворота были накрепко заперты изнутри недремлющими стражниками.

Дух противоречия заставил Катю писать стихи, которые нельзя было напечатать, но их можно было спеть. И она взяла в руки гитару. Конечно, петь что хочется позволительно было только по квартирам. Возникло даже словечко «квартирник», означавшее концерт у кого-нибудь дома. Так, кстати, начинали как исполнители и Александр Галич, и Владимир Высоцкий, и Булат Окуджава, и Новелла Матвеева.

Авторские песни, не всегда совершенные, но царапающие сердце, постепенно пересиливали блатные песни и вагонные романсы своей искренней сопричастностью с теми, кто поет, а иногда эзоповской или прямой политизированностью. Гитары слышались в поездах и общежитиях, а у костров, на целине и в тайге, это было всенародное подполье на свежем воздухе. С ним никакая цензура ничего не могла поделать. В книге «И возвращается ветер...» Владимир Буковский, сидевший за инакомыслие, пишет: «И уж раз зашла речь о памятниках, то нужно еще поставить монумент человеку с гитарой. Где, в какой стране скверные любительские магнитофонные записи песенок под гитару будут тайно, под угрозой ареста распространяться в миллионах экземпляров?..»

Я люблю свою песню «Хотят ли русские войны?..» и никогда от нее не отрекусь, но она могла искренне звучать только тогда, когда и была написана, – до того, как мы гусеницами танков переехали надежды на социализм с человеческим лицом в Чехословакии, до бессмысленной войны в Афганистане... И мне, конечно, было горько услышать Катину песню, которую она спела перед ранеными «афганцами» в Узбекистане, перенеся мой рефрен из контекста «оттепели», в которой родилась песня, в ситуацию государственного нервозного агрессивничанья ценой человеческих жизней. Но я не обиделся на Катю, потому что у нее была не издевка, а боль. Она ведь написала: «Но зато я знаю, где душа, – Там, где боль от нашего прощанья». У нее был именно такой, может быть, единственно человечный подход к людям и вообще к жизни.

«Бросают их в десант, как пушечное мясо. Кто выживет – тому награды и почет. Пока мы тут сидим, пьем чай и точим лясы, Сороковая армия идет вперед! Идут обратно в цинковых гробах, В медалях, звездах, знаках, орденах. «Хотят ли русские войны? Спросите вы у тишины...»

Если так не написал я сам, спасибо, что это сделала она.

Лучшей политической песней Кати я считаю «Песню про мое поколение». Она не побоялась сказать своим ровесникам невесело упрекающую их правду о том, что они не смогли в удушающее безветрие наполнить паруса времени своими дыханиями. Она не побоялась пристыдить их за отсутствие энергии гражданского сопротивления. Она оказалась единственным поэтом, кто написал свое семидесятническое мучительное «Печально я гляжу на наше поколенье...» и обнаженной искренностью и мужеством оправдала само существование семидесятников.

Она рисковала, когда писала сатирические стихи о льстивом принятии Брежнева в Союз писателей за мемуары, накатанные за него, иронические реквиемы хоронимым друг за другом вождям, гневную песню о кровопролитии в Сумгаите...

В Литинститут на защиту диплома Катя пришла с гитарой и спела его. Но гитара, для которой она сочинила более трехсот песен, дававшая ей счастье петь и в наших, и в американских аудиториях, где у нее тоже нашлись настоящие друзья, все-таки не сумела защитить ее от тяжкой болезни. Друзья – и в России, и за рубежом – делали всё, чтобы ее спасти. «Мой круг друзей, спасительный мой круг...» Но спасти ее не удалось.

А гражданский и поэтический подвиг Кати Яровой в том, что она пела от имени молчащих.