Татьяна ЗУНШАЙН

РАССКАЗ О КАТЕ

Я хочу рассказать о том периоде, когда Катя жила у меня в Коламбусе. Это были последние несколько месяцев ее жизни в Америке.

Начну с того, что это был июнь 1992 года, когда у меня с Катей состоялся разговор по телефону. На тот момент она была замужем за своим последним мужем, Сашей, она приехала к нему в Нью-Йорк из Москвы с дочкой Катечкой-маленькой, и они жили вместе с Сашиными родителями в их квартире.

Небольшое отступление. Как мы знаем, Саше к тому времени было 25 лет, Кате 35 лет, а Катечке-маленькой 11 лет. Конечно, Саша был молод, но к 25 годам молодые люди обычно уже заканчивают колледж, встают на ноги и начинают самостоятельную жизнь. Но Саша продолжал жить с родителями, и не просто жить с ними – он жил на их иждивении. И вот в такие условия он привез жену и ребенка. И, конечно же, достаточно скоро стало понятно, что условия не способствуют тому, чтобы из этого брака что-то получилось. С самого начала, по-моему, это было обречено на провал. Саша был недостаточно взрослым человеком, чтобы обеспечивать себя, не говоря уже о том, чтобы содержать семью и взять на себя ответственность за жену и ребенка. Отношения не складывались, и в нашем июньском разговоре с Катечкой по телефону она сказала, что, если бы ей было куда уйти, она уже давным-давно ушла бы, ей просто некуда деться, и это единственная причина, по которой она еще остается с Сашей. На что я ей ответила, что в таком случае она должна знать: ей совершенно точно есть куда уйти – ко мне, в мою квартиру. «И даже не думай оставаться, если только это единственная причина. Я хочу, чтобы ты абсолютно точно знала, что у тебя есть куда идти, ты можешь приехать с Катечкой и жить у меня сколько угодно, да хоть навсегда».

Через пару недель она мне позвонила. «Танечка, скажи, пожалуйста, твое предложение по-прежнему в силе?» – «Естественно!» – «В таком случае я этим предложением воспользуюсь».

Мы начали обсуждать ее приезд и тут же спланировали концерт, который должен был состояться у меня дома буквально через два дня после ее приезда. Я сразу побежала собирать народ, пригласила, наверное, человек 25-30.

За несколько дней до предполагаемого приезда она мне звонит: «Танечка, а я приехать сейчас не могу». – «Как не можешь, почему?» – «Дело в том, что у меня разыгрался ужасный миозит».

Как сейчас помню это слово – «миозит». Мы понятия не имели, что оно значит, но мы им пользовались сплошь и рядом, если что-то болело. Мы считали, что если застужены мышцы, болит шея или спина, или что-то в этом роде – это миозит.

Миозит так миозит, что делать, надо как-то переждать, шея перестанет болеть, и Катя прилетит. Мы решили, что она отложит приезд на неделю, я перенесу концерт на пару дней после ее приезда, и дальше все пойдет своим чередом. Но она мне сказала: «Я даже не могу сдвинуться с места, даже пошевелиться не могу, не то что лететь в самолете, где трясет, я не могу собирать вещи».

А ей ведь надо было складывать весь гардероб – они уезжали ко мне насовсем, а Катя, как мы все знаем, любила ездить, что называется, «с выбором». (Когда они наконец ко мне приехали, я увидела пять-шесть больших чемоданов – все, что она привезла в Америку, естественно, приехало ко мне в Коламбус).

Короче говоря, билеты мы поменяли, определились с датой концерта. Я встретила обеих Катечек, привезла их к себе домой. У Кати по-прежнему все болело, хотя уже немножко меньше, а ко всему прочему добавился кашель. Было непонятно, откуда кашель, потому что никакой простуды не было.

Через пару дней состоялся концерт, пришли 25-30 человек.

Я ее спросила: «Как же ты будешь выступать? Все болит, а ведь надо обеими руками играть на гитаре!»

А она говорит: «Вот увидишь, все будет хорошо. Как только я начинаю играть, все отходит на задний план, кашля не будет, увидишь».

Так и было. Во время ее выступления исчезло все – кашель, боли в спине и шее. Концерт прошел «на ура», все зрители тут же влюбились в нее, как это всегда происходило, – был полный успех. Надо сказать, что с этого момента очень многие люди, которые были просто знакомыми, побывав на концерте, стали моими друзьями.

Моя квартира тогда постоянно была полна народу, одни уходили, другие приходили, и центром всего, конечно же, была Катя. Но это в ее натуре, она абсолютнейший магнит для людей.

Мне потом говорили: «Она – как птичка. Прилетела, спустилась откуда-то с неба, с облаков, пробыла у нас, столько всего ей выпало, и так же, как птичка-жаворонок, упорхнула».

Те люди, которые познакомились с ней на концерте, рассказали друзьям, слава разошлась по городу, круг общения у нас расширился намного, действительно – двери не закрывались. Целыми днями были люди, смеялись, шутили, пели песни, и казалось, что все более-менее ничего, боли потихоньку отошли на задний план. Через какое-то время я подпольным образом устроила Катю на работу. Это был русский ресторан, где она работала официанткой, совсем недолго, но все-таки ей удалось чуть-чуть подзаработать. Кроме того, она какие-то деньги получила от первого концерта в Коламбусе.

Месяца через два я устроила ей концерт в Цинциннати – это город в полутора часах езды от Коламбуса, куда мы с ней съездили и тоже заработали какие-то денежки. Я при этом работала, у нас получилось хозяйство на двух молодых женщин. Мне было 36 тогда, Катечке 35. Моему сыну Филиппуше было два с половиной года, а Катечке-маленькой 11 лет. Я отдала Катечкам свою комнату. Там была такая огромная кинг-сайз кровать, и они могли спать на ней вдвоем. А я перебралась в комнату сына. Он был со мной только четыре дня из семи, остальные три дня ребенок находился со своим папой. В те дни, когда сына не было, я спала на его кровати (это была не детская кроватка, а немного больше), а когда он был дома, я спала на каком-то матрасе на полу около него.

Вот так мы жили.

Пока я работала, девочки проводили много времени у бассейна. Все время приезжали друзья, например, моя подружка Ольга Медведкова, она профессор университета, летом занятий у нее не было, и она каждый день приезжала проводить время с Катечками. Периодически появлялись разные друзья. Они либо забирали Катечек к себе, либо толклись у нас. Я думаю, что скучно им не было.

Таким образом прошло, может быть, месяца полтора. Кашель у Кати то исчезал, то почему-то снова появлялся, это было странно. Боли тоже то возвращались, то пропадали.

Но потом как-то все начало усиливаться, кашель стал постоянным. К тому времени Катя пробыла у меня месяца два (всего она прожила в Коламбусе примерно три с половиной месяца).

Кашель возобновился, появились какие-то другие странные симптомы, серьезные головные боли, которые невозможно было снять никакими таблетками, это немного беспокоило, но мы думали, что иногда такое бывает после простуды или бронхита – кашель тянется и тянется, пока, наконец, окончательно не пройдет. И все-таки мы понимали, что все это как-то странно.

При этом в доме царила сплошная веселуха, все так же пели песни, шутили и смеялись. Катечку мы все знаем, вокруг неё всегда вились люди. Ее юмор, все ее истории и прочее – это был такой настоящий человеческий магнит, не просто человек.

Дети прекрасно проводили время, хотя Филиппуша был иногда немножко сконфужен. Он не совсем понимал, что обе наши гостьи – Кати. Он все время обращался: «Катя!», а мы к нему оборачивались втроём и спрашивали: «Какая? Какая Катя – Катя-большая или Катя-маленькая?» И каждый раз он все равно забывал про это и снова говорил: «Катя!», когда ему что-то надо было. «Какая Катя – большая или маленькая?»

В какой-то момент он опять сказал: «Катя», мы опять к нему повернулись: «Ну, Филиппуша, ну скажи, какая Катя? Скажи сразу – Катя большая или маленькая?»

Он на нас слегка разозлился – сколько можно ему одно и то же повторять – и ответил: «Большая!» Потом немного подумал и убедительно добавил: «Огромная!»

Мы, конечно, покатились со смеху, потому что «огромной» Катю-большую назвать было невозможно, но он решил для пущей важности сказать, что она не только большая, но еще и огромная.

Вот так все как-то шло.

Я уже приближаюсь к моменту, когда после двух месяцев нашей совместной жизни к Кате вернулись кашель и боли. Она стала чувствовать себя совсем неважно, это было очень непонятно. Мы как раз поехали с ней в Цинциннати, где должен был состояться ее концерт. И там стало очевидно, что ей уже тяжело контролировать кашель. И если в Коламбусе она смогла выступить так, что никому даже в голову не пришло, что она нездорова, то здесь во время концерта тоже все вроде было нормально, но пришлось сделать несколько перерывов, чтобы Катя могла отдохнуть и привести себя в порядок. И на обратном пути в машине мы уже говорили о том, что надо что-то делать, но было одно «но».

Когда Катечка вышла замуж и приехала в США, они с мужем тут же подали заявление на медицинскую страховку, которая позволяет людям с низким доходом обращаться за медицинскими услугами. Катя была только женой американца, а ее заявление на страховку еще не прошло необходимые проверки. Без страховки за медицинской помощью обращаться просто невозможно. Речь идет о десятках тысяч долларов на обследования, а если серьезные операции – о сотнях тысяч, и при том, что работала я одна, это было просто нереально.

Но в Цинциннати мы начали задумываться об этом, потому что накопилось ощущение, что надо уже начать выяснять, что происходит.

Потом совпало несколько событий.

Ровно на следующий день после Цинциннати мы оказались у Ольги Медведковой на ужине. Столы были накрыты во дворе, приглашены еще гости, кроме нас, и среди них была одна пара врачей – он и она.

Я уже не помню, каким образом, но разговор зашел о Катином состоянии. Они отвели Катечку в сторону, чтобы задать ей несколько вопросов наедине, и даже, по-моему, они там как-то ее прослушали. Я не знаю, что происходило, они какое-то время разговаривали, но когда женщина-врач вернулась к столу, она сказала мне, что очень рекомендует не затягивать с обращением к врачу, потому что у нее сложилось такое впечатление, что Катя чем-то серьезно больна. Чем – она не сказала. Я спросила: «У вас есть какие-то конкретные подозрения?» Она ответила: «Нет, но я просто вижу по нашему разговору и по другим признакам, что Катю обязательно надо обследовать».

Я сказала, что мы уже сами на эту тему думаем, но мы со дня на день ждем страховую карточку, которая позволит нам обратиться к врачу.

И надо было случиться такому совпадению, что эта карточка пришла ровно на следующий день. Мне позвонил Саша, который формально еще был Катиным мужем, и сказал, что страховая карточка пришла. Я помню, что наш разговор состоялся в середине рабочего дня, я была на работе. Я сказала, что он эту карточку должен нам послать по факсу прямо сейчас. У меня не было факса (в то время компьютеры, принтеры и факсы имелись далеко не у всех), но в Коламбусе были такие конторы, где можно было отправить и получить факс, распечатать что-то, воспользоваться компьютером. Я нашла номер телефона и сказала ему, чтобы он туда все посылал, а я после работы приеду в это место, заберу факс, потом заеду за Катей, и мы поедем в госпиталь. Он не понял, зачем такая спешка. Я ему объяснила, что Катя нездорова и мы очень ждали эту карточку, и больше я не хочу ждать ни одного дня, поэтому «подсуетись и отправь эту бумагу прямо сегодня же, чтобы не получилось, что ты с этим затянул или не послал. Знай, что мы сразу туда поедем».

Он не очень охотно, но согласился, хотя ничего не понял и даже решил, что я порю горячку. Тем не менее он это сделал. Я позвонила Катечке, сообщила, что я за ней заеду и мы поедем в Emergency room (кабинет неотложной помощи). Туда приезжают те, у кого что-то случилось вечером или ночью, или какие-то травмы, или у человека по какой-то причине нет своего доктора. Когда таким людям нужна срочная помощь, им надо ехать в Emergency room.

Катечка тоже говорит: «Танечка, ну почему нужно так спешить, торопиться, может быть, не сегодня?» И, помню, я сказала: «Ну нет, давай не будем больше ждать. Тебе нужно просто обследоваться, и пускай нам скажут, что все в порядке».

Обычно в Emergency room все затягивается на часы и часы, и если человек относительно здоров, то можно просто заболеть, потому что все там тянется действительно очень долго, но другого выхода не было, и я понимала, что нам это нужно сделать как можно быстрее.

И мы с Катей поехали.

Забрали факс от Саши и отправились в Emergency room. 

Мы приехали около шести часов вечера и провели там шесть часов. Ей начали делать рентген легких, сканирование головы, МРТ. Врачи приходили и уходили, переговаривались между собой, советовались, нам приходилось ждать.

Наконец уже около 12 часов ночи нам сообщили, что должны оставить Катю на ночь. Почему? Тогда врачи ничего нам не сказали, кроме того, что необходимо продолжить обследование. Как я потом узнала, на следующее утро оставалось лишь сделать биопсию, а ночью все сканы, рентгены и еще куча всего уже были сделаны, и у врачей возникла довольно полная и страшная картина.

Когда мы поднялись на этаж, где была Катина палата, врач, который был с нами, отозвал меня, предложил выйти из палаты и сказал, что очень сожалеет, что должен сообщить такую новость, но еще до всякой биопсии, которая подтвердит окончательный диагноз, то, как это выглядит на рентгене и на всех остальных снимках, практически не вызывает сомнений, что это рак, и он уже распространился в мозг, легкие и печень.

Я помню, моя реакция была такая, что я начала на него орать.

Я кричала: “Как вы можете такое говорить, это невозможно, это просто невозможно, да как вы можете знать?!!” Он нормально воспринял мою реакцию и даже приобнял меня: “Я понимаю, я все понимаю, но это не может быть ничем другим, поэтому мы взяли на себя право сказать это уже сейчас. Конечно, мы сделаем биопсию завтра утром, и официальный диагноз может быть объявлен только тогда, когда будут получены все результаты, но ничем другим это быть не может». Поэтому они решили сказать родственникам. Собственно, я и была родственником.

Дальше у меня был какой-то туман в голове. Это был именно туман, потому что я не помню, кто все это сказал Катечке – я или они. Если это была я, то не помню, как я это сказала, в каких красках, как я это подала. Может быть, попыталась завуалировать…  

Я этого совершенно не помню, потому что действительно был полный туман, какой-то ментальный блок. 

Когда я вышла из палаты, чтобы ехать домой (оставаться там мне было нельзя), потекли слезы, потоки слез, они текли и текли. Наутро нужно было вернуться в госпиталь. Катечка уже все знала к моменту моего приезда, и повторяю, что не помню, кто ей сказал – может быть, и я.

И в этот же день нас отправили домой, потому что ей в общем-то нечего было там делать. Они взяли биопсию, и теперь оставалось просто ждать результатов.

Прошло несколько дней. Мы все сидим на огромной кинг-сайз кровати (после госпиталя Катечка проводила на ней уже довольно много времени), дети с нами. Синее покрывало в мелкий цветочек, как сейчас помню. Мы сидим все вчетвером, посреди этой кровати стоит телефон, мы на него смотрим, дети, конечно, не понимают, что происходит, но, видимо, ощущают серьезность обстановки. Они с нами, мы смотрим на телефон и ждем звонка из госпиталя. Нам сказали, что позвонят в определенный день и в определенный час. Естественно, поднять трубку и ответить должна именно я, потому что с врачами надо говорить по-английски. Еще до того, как раздался звонок, мы решили, что если это рак, то это не рак, а раки, так получается, потому что их три. И тогда мы придумали, что мы не будем называть их раками, а назовем лобстерами, чтобы как-то скрасить все это – уж слишком кошмарно звучит слово “рак”. Поэтому пусть будут лобстеры.

Тут раздается звонок, я беру трубку, и врач мне говорит, что их подозрения, к сожалению, подтвердились, это рак во всех местах, где они видели. Он даже сообщил размер опухоли (по-моему, в печени) – величиной с грейпфрут, то есть даже больше, чем апельсин.

Я положила трубку. Катя меня спрашивает: «Ну что же это?» Я произношу какую-то совершенно нелепую фразу, наверное, от стресса. Я ей говорю: “Ну что-что? Лобстеры!”

И тут произошла еще более странная реакция, которой никто не ожидал.

Конечно же, это пошло от Кати, если б не она, никто бы так не среагировал: она вдруг рассмеялась. И мы все засмеялись, потому что фраза “Ну что-что? Лобстеры!” звучала просто нелепо, и начался такой хохот, мы покатились с кровати. Потом хохот плавно перешел в слезы, рыдали все, дети, конечно, тоже. Дети, даже не зная причины, всегда плачут, когда плачут их мамы.

Это напоминало сцену из какого-то фильма ужасов – общий смех, без паузы перешедший в общие слезы... Я думаю, что этот кошмар и напряжение последних нескольких дней, начиная с поездки в госпиталь и кончая вот этими “лобстерами”, и вылился в такую очень странную реакцию.

А потом начались будни, связанные с госпиталем, куда мы начали возить Катю на химию и облучение. Он находился недалеко от моего дома, буквально пять-семь минут езды. Химия была ужасна. 30 лет назад химиотерапия была гораздо более токсична, чем сейчас, и Катечка так тяжело ее переносила, что мне казалось, от нее скорее можно умереть, чем вылечиться.

То, что происходило после ее возвращения из госпиталя, абсолютно навсегда застряло у меня в памяти. Я этого никогда не забуду.  

Я Катю на химию и на облучение не возила, так как старалась при всех происходящих событиях балансировать с работой: не работать я не могла, отпуск мне был тогда не положен. Насколько я помню, мое начальство, зная наши тяжелые обстоятельства, разрешало мне туда-сюда мотаться, что я и делала. На химию Катю возила Ольга Медведкова, моя подружка, о которой я говорила выше, – в ее саду впервые возник разговор о раке. Два раза за три месяца издалека приезжала моя сестра Лора, специально, чтобы побыть с Катей. И те друзья, которые не работали летом. Но все остальное время я, конечно, постоянно моталась по маршруту “работа-дом-работа-дом”. И то, что я наблюдала дома, было совершенно ужасающе. Катю, которая лежала иногда на диване, иногда на кровати, рвало каждые несколько минут от этой химии, тошнило ее всегда. В промежутках она просто лежала с закрытыми глазами и не могла сказать ни одного слова. Это снова был абсолютный фильм ужасов. После облучения у нее страшно болела голова, ни одна таблетка не помогала, никакое болеутоляющее не действовало. Иногда эта раскалывающая голову мигрень продолжалась несколько дней.

На минутку вернусь в начало моего рассказа, когда Катину боль в шее мы называли миозитом. Конечно, теперь уже не было никаких сомнений, что это была за боль и что это был за кашель, который мы считали остаточными явлениями бронхита. Все это было проявлениями рака, вернувшегося метастазами в мозг, легкие и печень.

После двух сеансов химии врачи сделали контрольное обследование и увидели, что никакого эффекта химия не возымела, рак ни на йоту не уменьшился.  

Обычно, если врачи видят, что рак реагирует на химию и облучение, они продолжают лечение, но у Кати был очень агрессивный рак и продвинутая стадия, и в ее случае ни химия, ни облучение не дали абсолютно никакой положительной динамики.

И тогда врачи сами предложили: “Давайте не будем мучить ее, потому что никакого эффекта от терапии нет”. Мы тоже пришли к решению, что эту бессмысленную пытку надо прекратить.

В течение всего этого времени, я ещё раз хочу подчеркнуть, несмотря ни на что, дом не закрывался. Естественно, в самые тяжелые периоды мы не разрешали приходить тем, кто приходил просто ради удовольствия общения с Катей, а тех, кто приходил помогать, конечно же, с благодарностью принимали. Мы всегда очень приветствовали, чтобы люди пришли, были рядом в течение дня и помогали – стакан воды поднести и так далее. Короче, дверь не закрывалась, и как только ей становилась лучше, она все равно брала гитару в руки, и все равно происходили те же междусобойчики и те же хохмочки.

Этот человечек – Катя большая – по духу была большая и огромная, хотя физически она была хрупкой и не очень высокой. Но силу, которую она имела, невозможно себе представить.

За все время я не слышала ни одного раза, чтобы она на что-то пожаловалась, она просто стоически выдерживала все эти ужасы. Только один раз за все время она мне сказала: “Танечка, мне очень страшно”.

За все время она сказала это один раз.

Так мы доколупались до начала сентября. По-моему, именно тогда было решено не продолжать химию. Это означало, что никакое лечение Катя больше получать не будет.

Забыла упомянуть, что всего от двух сеансов выпали волосы. Они начали выпадать после первого сеанса, и мы прекрасно понимали, что после второго их просто не останется, и побежали покупать парик. Купили прекрасный парик, который очень шел ей, некоторые люди даже и не понимали, что Катя в парике.

И еще одну важную вещь я упустила. Когда был поставлен диагноз, Саша Минкин написал открытое письмо с просьбой о помощи Кате и собрал подписи под ним. Письмо было опубликовано в газете «Новое русское слово».^*

И на нас посыпались деньги, посыпалась помощь в каких-то невероятных количествах. Люди со всей страны просто посылали конверты за конвертами, чеки, кто сколько мог – кто 10, кто 20 долларов, кто 100. Одна женщина, которая жила в Техасе, позвонила мне и спросила: “Я не могу позволить себе послать большую сумму, а можно я буду ежемесячные выплаты делать?” Вот, представляете, это было так трогательно, невероятно. И, конечно, нам все это очень-очень помогло реально.

Наконец встал вопрос о том, что делать дальше.

Конечно, мы постоянно звонили всем, и все звонили нам – Леночка звонила все время, мама, бабуся тогда ещё была жива, папа звонил из Челябинска (прекрасно помню разговор с ним). Звонили все и говорили, что Катя должна возвращаться в Россию, что не только она должна быть с ними, но и они должны быть с ней в эти дни, когда прогнозы в общем-то очень печальные, и неизвестно, когда и как все кончится. И чем дальше все затягивалось, тем очевиднее становилось, что ей будет тяжело перенести сам переезд. Поэтому мы решили, что надо начинать движение в сторону Москвы. Билет до Нью-Йорка был куплен на 17 сентября, чтобы Катя могла сделать там передышку и на следующий день совершить еще более длительный и тяжелый перелет – в Москву. И 17 сентября мы повезли обеих Катечек в аэропорт. Катя действительно была слаба, настолько, что было даже страшно отправлять ее в путь. Попрощаться приехала какая-то бездна народу, по-моему, чуть ли не весь Коламбус – все, кто хоть немного был с ней знаком. Она не могла не зацепить человека в самом лучшем смысле этого слова. И люди, которые узнали ее за это время, просто не могли не испытывать любви и благодарности за то, что им повезло попасть в ее круг, пусть даже ненадолго.

И вот все эти люди пришли. Это было еще до терактов, когда зону вылета закрыли для провожающих во всех аэропортах мира. И все провожающие просто подошли к трапу самолета и стояли там, обнимались, целовались, прощались и клялись в любви. Повторюсь, она была как та птичка-жаворонок, которая прилетела, села на нашу землю, провела с нами три летних месяца и улетела.

Уезжая, Катя сделала два подарка. Она оставила мне мою любимейшую книжку “Глупая лошадь” Вадима Левина – из коллекции детских стихов, на которых выросла Катечка-маленькая. Эта книжка была абсолютно бесценной для меня, во-первых, потому что это был подарок Кати мне в день отъезда, она оставила ее мне на память, и, во-вторых, потому что с этой книжки началась моя любовь к детским книжкам. В результате я на какое-то время стала издателем детских книг. Толчком послужила именно “Глупая лошадь”, которую я и издала, сделав перевод этих самых стихов на английский язык.

И еще Катя подарила очень красивое кольцо моей подруге Ольге Медведковой. Оно всегда нравилось Ольге, и Катечка, уезжая, просто оставила ей это кольцо.

Этими подарками мы владели как бы временно. Почти четверть века спустя, когда я поехала в Париж с моим мужем Майлзом, я привезла Кате-маленькой эту “Глупую лошадь”. Я рассуждала так: книга досталась мне по счастью, по случаю, но в принципе она мне не принадлежит. Она должна быть у Кати-маленькой как реликвия и память от ее мамы, как часть ее детства, и если кому-то эта книжка принадлежит по праву, то это Катечка-маленькая.

То же самое произошло с кольцом. Моя подруга Ольга Медведкова понятия не имела, что я вернула книжку Катиной дочке. Когда Ольга приехала ко мне на свадьбу в Сан-Диего, здесь уже была и Катя-маленькая, также приехавшая на торжество. И Ольга вручила дочери кольцо ее матери. У нее возникла та же самая мысль, что это кольцо принадлежит Катечке-маленькой. Мы владели подарками более 20 лет и вернули их хозяйке.

* Письмо, организованное Сашей Минкиным, подписали такие известные люди, как Ахмадулина, Битов, Вознесенский, Евтушенко, Искандер, Мессерер, Мориц, Окуджава, и другие. Письмо пришло за день до того, как подборка Катиных стихов, подготовленная Татьяной Янковской, должна была появиться в газете «Новое русское слово», и сразу пошло в номер (11 сентября 1992). Вот выдержки из этого письма.
Дамы и господа! Обращаем ваше внимание на тяжелое положение, в котором оказалась известный российский поэт и бард Екатерина Яровая. В годы застоя Катя проявила достаточно мужества и свободы, исполняя на концертах песни, полные иронии, поражавшие всех смелостью и честной гражданской позицией... Но это лишь одна сторона ее творчества. Катя — тонкий поэт-лирик и наблюдательный бытописатель. Она автор более 300 песен. С большим успехом прошли ее выступления в ряде американских университетов в 1990 году.
Два года назад Катя перенесла операцию по поводу рака груди, сейчас у нее обнаружены обширные метастазы, и она проходит курс лучевой и химиотерапии в Колумбусе, штат Огайо.., где оказалась, выступая с концертами… Никаких пособий и средств к существованию не имеет. В настоящее время нетрудоспособна. Живет с дочерью у знакомых. Положение ее катастрофическое. Выражаем надежду, что вы сочтете возможным оказать Екатерине Яровой помощь в любой форме...»