Татьяна Янковская. "К концерту гражданской лирики Кати Яровой 14 марта 2014 года"

Осенью 1991 г. я получила от Кати письмо из Москвы: «Мой творческий кризис продолжается. Боюсь, что это очень надолго, а может, и навсегда. От политических песен просто тошнит, как и вообще уже тошнит от политики. Писать же одну лирику как-то не хочется. Образ дамы с гитарой с песнями про любовь вызывает просто отталкивание. Так что кризис не настроенческий, а, что ли, принципиальный».

Сам факт публичных похорон политических песен в 1991 г. подтверждает, что они занимали особую нишу – это было не столько «для себя», как пишут поэты, а для других: она писала их тогда, когда они были нужны людям. Похоронить лирические песни значило бы похоронить себя. Лишь много позже я поняла, почему она устроила тогда эти похороны. Есть время собирать камни и время разбрасывать камни. Мир стремительно менялся, и наступало время, когда нужно было начать собирать то, что было разрушено и разбросано.

Катя перестала писать «песни протеста», но не перестала видеть и размышлять. Умение независимо мыслить и творческая интуиция давали ей ясновидение, а голос был «двух стран усилен стереоэффектом». В интервью газете «Час пик» 20 января 1992 г. она говорила, что в Америке «с детства внедряется положительное мышление – «все хорошо!» У нас негативное – «все плохо!» Она писала мне из Москвы в декабре 1991 г., что обстановка «постоянно нагнетается и с экранов ТV, и со страниц газет». У неё даже «возникло «шуточное обозначение всех этих TV-х передач – “передача “Боль”. Людям, постоянно внушают мысль, что им плохо».

«Мы можем часами стоять в очереди. Американец бы эти часы вкалывал там, где ему больше заплатят, – говорила она в интервью. – Мы за это не беремся, а говорим о самореализации,  да еще требуем, чтобы наше удовольствие нам хорошо оплачивали... Мы в крайней точке кризиса, и то все есть – в коммерческих магазинах. И там (в Америке) «все, что хочешь» начинается при больших деньгах. То, чем набиты прилавки для всех, на мой взгляд, очень невысокого вкуса и качества. Помню, стояла я перед витриной пляжных очков, моделей эдак тысяча. И ни одной даром не надо». Когда в Союзе еще только мечтали о потребительском обществе, она видела его недостатки: «Я была в музеях водки и в музеях колбасы». А из Москвы писала мне: «Здесь явно пахнет новым путчем... Причем такое ощущение, что люди просто ждут и хотят этого. На баррикадах тусоваться интереснее, чем работать».

В том же интервью Инне Кошелевой она сказала: «Я не идеализирую свою страну, ее болезни испытываю на собственной шкуре. Скажу вам так: тут жизнь ненормальная, но и там ненормальная тоже. И пусть каждый выбирает ту ненормальность, какая ему ближе... Бродский в одном эссе назвал деньги пятой стихией: воздух, земля, вода, огонь и деньги. Ну, конечно, они есть, в них сила, с ними нельзя не считаться. Но когда ни земли, ни огня – только они в голове?.. По-настоящему там хорошо только тем, кому ничего не надо, кроме колбасы, которая называется по-разному: машиной, виллой, мебелью. У нас тоже есть такие. Им не важно общение, не важна культура, им не знакома прелесть языка. Они и не почувствуют, что в Америке другая аура... Но и здесь не все чуют весну».

Да, культура, язык творят человека и общество. Катя как поэт это остро чувствовала. После концерта у нас дома в 1990 г. она говорила, что не хотела бы, чтобы ее дочь, когда вырастет, не смогла почувствовать прелесть пушкинского «печаль моя светла». Строка, которая могла родиться только в русской поэзии, стала Катиным постоянным спутником – это и «печаль неосветленная», и команда «душу заполнить светлой печалью!»

Однажды в разговоре я сказала Кате: «Вот мы все суетимся, что-то организуем, чего-то добиваемся, а вы как будто стоите на месте. А потом делаете семимильный шаг и оставляете всех далеко позади». В то время я не понимала до конца ее внутренних поисков, ее переоценки своего творчества, ее слов «не хочу застревать в своём бардизме, как солдат застревает в военных своих годах, которые были полны для него смысла»... И только с годами поняла и оценила: обладая даром предвидения, она «чуяла весну» – и то был ее очередной семимильный шаг.

Культурологи пишут о деградации ценностного поля, приведшей к античеловеческой сущности современной гуманистической цивилизации, мечтают о равновесной духовности, в которой три ипостаси (природа – общество – дух) были бы восприняты как единое целое. При этом смена культурной парадигмы возможна лишь на микроуровне, то есть, на уровне отдельной личности. Можно сказать, что жизнь и творчество Кати Яровой – пример попытки нового типа духовности. Она была гармоничным человеком. В интервью газете «Час пик» Катя говорила: «Работа не исчерпывает человека, а если исчерпывает – худо. Природа, искусство, любовь, религия, общение с друзьями, прошедшая юность – все это ценности, верно?»

В своем творчестве она черпает из Ветхого и Нового завета, из язычества – эллинского и славянского. Из опыта тысячелетий Катя выбирает для себя – и для нас – то, что оправдывает и прославляет жизнь. Земная жизнь, со всей маятой и метаниями, была принята ею, как и ее роль в ней, чисто женская – зачать, выносить, дать жизнь и защитить свое творение. В песне о Третьей мировой войне она выражает озабоченность судьбой человечества: «И заразную, в зеленке/ я прижму к своей груди/ всю планету, как ребенка,/ но куда мне с ней идти?»

Через единение любви земной, «греховной» с любовью к людям, языческой природы космоса – с духовным вселенским началом ей открывается единство жизненных, духовных и творческих сил:

И море, и небо, и реки,
И Жизнь, и Душа, и Любовь
Завязаны в узел навеки,
Не в силах его человеки
Распутать – он свяжется вновь.